Ныряя Глубоко - 1

Мой родной дом... мне невероятно повезло в жизни - я провёл детство в отдельном доме. Ни соседей сверху, ни соседей снизу, ни слева, ни справа. А так как бабушка с дедушкой были довольно глухие, то я привык вытворять всё, что мне в голову взбредёт, уже в семь лет вставляя жучки в пробки, перегоравшие из-за моей любви к электричеству...

Пятистенка, построена в начале 20-го века; серые стены, общая площадь где-то метров тридцать пять - сорок.

Материна комната занимала полдома. Окнами на юг, на восток и на запад. Моя выкрашенная светло-голубой краской кроватка стояла у восточного окна. Пока не сняли решетку, я, просыпаясь ночью, вставал к окну и глядел на золотисто-голубое небо архангельской белой ночи. Ещё не были выстроены ни двухэтажные брусчатые дома через дорогу, ни высокие, с антресолями, дровяные сараи к этим домам - и открывался вид ну почти что на тундру - в июне пушок, потом иван-чай... Метрах в ста стоял старый двухэтажный дом на сваях; этот дом таинственная сила вымораживания выталкивала из земли и поднимала всё выше, так что мы с матерью, идя в гости к дальним родственникам Вяткиным (взяв с собой в качестве гостинца кулёк с желтыми конфетами), проходили, как и все, прямо под домом, чтобы потом подняться на находящееся с обратной стороны крыльцо.

Однажды, холодным летом 53-го, часов около пяти утра, этот дом вдруг со страшным грохотом просел, так что стены встали на землю, а пол первого этажа оказался на расстоянии меньше метра от потолка. В те времена было принято спать в железных кроватях с железными спинками с шариками, и вот эти спинки с шариками, эти крепкие стальные трубы и спасли людей - никто не погиб и не был даже ранен, все как-то выползли, как выросшая Алиса, из ставшего маленьким домика.

Облако пыли разлетелось в стороны, и медленно осело на землю.

А так, из моей стратегически расположенной кроватки, если идти по часовой стрелке с севера, были видны следующие вещи и предметы:

- Светлый фанерный гардероб, с двумя ящиками старой обуви, с вешалкой, с кусочком нафталина в целлофановом пакетике, с портупеями, ремнями, сумками... Что было на крыше того гардероба, мне было совершенно не видно.

- Голубые в широкую светло-пурпурную "цветочку" обои, отстающие по верху и по низу, несмотря на то, что по верху был проложен широкий бордюр. Это была отдельная работа - резать ножницами на полоски рулон бордюра, перед поклейкой.

- Затем уже упомянутое выше окно.

- Затем выкрашенная голубой краской тумбочка, на которой стояла огроменная эмалированная кастрюля (очевидно, списанная из детского сада, где работала мать), в которой рос огромный же, почти до потолка, фикус.

- Прямо над фикусом - мраморный щиток, на котором электрический счетчик и две пробки; меня гипнотизировало жужжание счетчика, неугомонное вращение горизонтального колёсика с меткой, и, время от времени, тиканье цифр. Туго скрученные провода идут под потолком от щитка на кухню, к выключателю, к лампе на потолке... провода примотаны стальной проволокой к маленьким изящным фарфоровым катушкам, то ввинченным в стены ржавыми шурупами, то прибитыми на толстый гвоздь. 127 вольт было тогда бытовое напряжение; уже под конец царствования Хрущёва нам поменяли напряжение на 220.

Справа от электросчётчика висит портрет великомученицы Екатерины, чей духовный подвиг давал моей матери какие-то силы выносить все эти тяготы, что выпали на её долю - мне иногда кажется, что всю удачу, которая могла бы достаться на её долю при честном распределении, она оставила, сама того не ведая, мне, баловню, которого она родила в сорок лет, чтобы не оставаться одной... ну это потом, сейчас мы просто обводим любопытным взором, с высоты кроватки, мою вселенную, как я её впервые увидел.

- Справа от фикуса ещё одно окно, на юг. За ним - стройка, строят двухэтажный брусчатый дом, куда потом въедут наши будущие соседи. Афонины, Сорвановы, Колодкины; капитан Иван Севастьянович, чья взрослая дочка была первой шахматисткой города Архангельска; она же научила меня привезённым с Кавказа песням только что вылупившегося Визбора: "а друг рисует горы, далёкие, как сон..."... не будем спешить, это всё в будущем, соседи, капитан... всего в той стене три окна, это фасад дома. На зиму окна покрываются сначала инеем, а потом и сантиметровым слоем льда, и мне не разрешают протапливать дырку, так как от неравномерности нагрева стекло может запросто треснуть... но и это потом.

- Ещё одна табуретка, на которой стоит желтый патефон; пластинки в пожелтевших бумажных конвертах на полу рядом, прислонены к табуретке. Апрелевский Завод Грампластинок. Русланова, "Собака на Сене" Лопе де Вега, "12-я ночь" Шекспира. Я лучше патефон сейчас пропущу; это отдельная большая тема, с его иголками, головками, регуляторами, большой пружиной, внутренним рупором, и т.д.

- Затем комод; комод выглядит свежее, и сверху на нём лежит кружевная скатерть (живя в Архангельске, мать не плела больше вологодские кружева, хотя и умела, и подушка с коклюшками, а также и трафареты для кружев, пылились на чердаке. На скатерти стоят зеркало побольше и зеркало поменьше, а также две розовые гетинаксовые шкатулки с разной ерундой. Но до ерунды дотянуться ещё надо - залезть на табуретку, например. Ну и будильник, большой, бежевый, с блестящим никелированным звонком сверху, внутри которого цилиндрический молоточек на толсткой стальной проволочке.

Над комодом висят два портрета, Лёнюшка, мой брат, которого я никогда не видел, и смерти которого я обязан своей жизнью: если б Лёнюшка не погиб, четырнадцати лет, мать не стала бы заводить себе на старости лет ещё одного ребёнка... а рядом с Лёнюшкой - Лёша, мой дядя, в военной форме.

Лёша выстрелил себе в лоб, будучи в карауле. Служил он под Мурманском, в Североморске, и однажды полярной ночью не выдержал этого всего. Лёша всегда был одиночкой; он был слишком мягок, слишком честен и прост, как и все, кому посчастливилось вырасти под руководством моей бабушки. Плюс маленький рост - сволочные мурманские девки, с золотым зубом, со взбитым коком, в крепдешиновых платьях, избалованные ходившими в загранку моряками, над ним ну просто смеялись.

Ему и с самоубийством не очень повезло - не умер сразу же, а в недоумении встал, пошел к двери караульного помещения, и уже у двери рухнул навзничь.

Военное начальство в ту послевоенную пору и в тех неавантажных местах было благородным; они списали на несчастный случай, и поэтому выписали бабушке с дедушкой пенсию, 350 рублей, которой им вполне хватало... ещё одна смерть, сделавшая возможным моё существование. Лёшины записные книжки я одно время почти наизусть помнил.

На портрете Лёше 26 лет, и в моих глазах, с течением времени, он из пожилого дяденьки превращался в почти ровесника, молодого офицера, а потом и в несчастного мальчика, которого мне до сих пор жалко.

За комодом стоит табуретка, а за табуреткой стоит трюмо с мутным старым зеркалом; трюмо тоже мутноватое, сосна, покрытая морилкой и лаком, потёртое, старое. Над трюмо висит большой черный плоский конус: Репродуктор, радиоточка. У Репродуктора в середине расположен трансформатор и катушка; есть также маленькая ручка, позволяющая регулировать громкость. Так как Репродуктор висит под самым потолком, то и достают до него только взрослые, а я лишь слушаю. Песни Руслановой, Последние Известия, Архангельские Новости ("стивидоры Соломбалы досрочно завершили.."). Репродуктор учил меня Правильному Русскому Языку. Это благодаря ему я перестал говорить "радево" (радио), "пошто" (почему), употреблять послелоги "-то", "-та", "-ту", "-те".

Тут мы уже подходим к западной стенке, у которой стоит материна кровать. Большая железная кровать, шарики на спинках (половины нету - часть, похоже, откручена ещё до меня). На железной сетке положен пружинный матрас, а на нём толстый пуховый матрас. Темно-розовые подушки с рисунком "огурец"; темно-синее одеяло всё в тот же "огурец". Попасть туда ночевать - это надо было или хорошо себя вести или заболеть. Я чаще практиковал второе. Лежишь, водя глазами по потолку; болезнь накатывается на тебя как тяжелая густая волна какого-то сиропа; всё становится вдруг медленным и тёмно-медовым... и потом эта волна откатывает, и становишься лёгким, пустым, кажется, всплывёшь вместе с одеялом к белёному потолку в загадочных, полных скрытого смысла и тайных букв трещинах - но мокрая, вспотевшая голова липнет к подушке, и не оторвать. Попросишь "пить", и мать спешит с большой чашкой с золотым ободочком; в чашке чай с молоком, с маслом, с пенкой, с мёдом: "пей!". Я ничего не имею против пенки, но в больное горло она не лезет.

А в хорошие времена залезешь бывалоча на спинку кровати и валишься плашмя на матрас, аж подпрыгиваешь потом. Страшно, но здорово.

У кровати висит густой короткошерстный красный ковёр, очень чесучий, если к нему прислониться. Лучше под одеялом. Конечно, хорошо, когда разрешают там спать. Можно разговаривать, спрашивать про всё, или попросить сказку рассказать - да только она никаких сказок не знает, я сам лучше почитаю. А вот рассказать из жизни что-нибудь, как она в школу ходила, как учитель иной раз придёт утром и скажет: "ребята идите вы домой, я за охотой пошел" - и всё. Как после революции "боже царя храни" петь в школе перестали, а стали петь песню про берёзку. Мать училась недолго, четыре класса всего окончила. А больше и школы в деревне не было. И то неплохо; бабушке пришлось самой выучиться грамоте, чтобы потом Толстого да Гоголя читать. Дедушка же, хоть и служил в Финляндии, а даже расписываться не особо-то умел, норовил всё крестик поставить. Книги для него были - ничто. Пустое место. На цигарку да подтереться. Ну примерно вот как вам - AJAX-технология или интуиционистская семантика Крипке-Жуаяля.